Теофил Норт - Страница 67

— Сэр, мистер Грэнберри уже полчаса как дома. Он вернулся по другой дорожке, мимо каретного сарая.

— Вы думаете, он видел представление?

— Не сомневаюсь, сэр.

— Спасибо, Карел.

— Спасибо вам, сэр.

Я вошел в комнату вслед за Майрой и миссис Каммингс.

— Майра, пожалуйста, поскорее переоденьтесь. Мистер Грэнберри дома и через несколько минут может быть здесь. Он, наверно, уволит и меня и миссис Каммингс, и несколько месяцев вам будет очень и очень скучно.

— Шекспировским девушкам было можно.

— Пожалуйста, не прикрывайте плотно дверь гардеробной, чтобы я мог говорить с вами, пока вы переодеваетесь… Вы меня слышите?

Но было уже поздно. Мистер Грэнберри вошел без стука.

— Майра! — крикнул он.

Она появилась в дверях — все еще в обличье Цезаря Нилсона. Она без смущения встретила его сердитый взгляд.

— Вы в штанах! — сказал он. — ВЫ В ШТАНАХ!

— Я такая же эмансипированная женщина, как мисс Демулен.

— Миссис Каммингс, вы покинете этот дом, как только соберете вещи. Мистер Норт, пожалуйте со мной в библиотеку.

Я низко поклонился дамам, широко раскрытыми глазами и улыбкой выражая им свое восхищение.

Мистер Грэнберри уже сидел в библиотеке за столом с видом судьи. Я уселся и спокойно закинул ногу на ногу.

— Вы нарушили свое обещание. Вы рассказали моей жене про Наррагансетт.

— Про Наррагансетт ваша жена мне рассказала. Она получила два анонимных письма.

Он побледнел.

— Вы должны были меня предупредить.

— Вы нанимали меня читать английскую литературу, а не в качестве задушевного друга семьи.

Молчание.

— Вы самый склочный человек в городе. Только и слышишь рассказы о том, как вы перевернули все вверх дном у Босвортов в «Девяти фронтонах». И у мисс Уикофф черт знает что творится. Я жалею, что пригласил вас… Господи, до чего же я ненавижу этих из Йейла!

Молчание.

— Мистер Грэнберри, я ненавижу несправедливость и думаю, что вы — тоже.

— При чем тут это?

— Если вы уволите миссис Каммингс под предлогом ее профессиональной непригодности, честное слово, я напишу письмо доктору — или какая там организация ее прислала — и опишу все, что я тут наблюдал.

— Это шантаж.

— Нет — свидетельское показание по иску о клевете. Миссис Каммингс, без сомнения, — первоклассная сестра. Кроме того, насколько я убедился, в трудное время она была единственным другом и опорой вашей жены. — Я сделал легкое ударение на слове «единственным».

Опять молчание.

Он хмуро посмотрел на меня.

— Что вы предлагаете?

— Я не люблю давать советы, мистер Грэнберри. Я слишком мало знаю.

— Что вы заладили: мистер Грэнберри да мистер Грэнберри! Раз уж мы враги, давайте звать друг друга по имени. Я слышал, вас зовут Тедди.

— Спасибо. Не в качестве совета, Джордж, но мне кажется, вам будет легче, если вы попробуете рассказать мне про ваши дела.

— Черт подери, не могу же я опять полгода жить монахом только потому, что жена находится под наблюдением врача. Я знаю кучу людей, которые держат тайком кого-нибудь вроде Денизы. Что я такого сделал? Дениза была приятельницей моего приятеля; он мне ее уступил. Дениза — милая девушка. Одна с ней беда: половину времени плачет. Французам нужно хоть раз в два года съездить во Францию, иначе они задыхаются, как рыба на льду. Говорит, что скучает по матери. Скучает по запаху парижских улиц — подумать только!.. Ладно, я знаю, о чем вы думаете. Я дам ей пачку наших акций и отправлю в Париж. Но я-то что буду делать, черт подери? Целый день играть Шекспира?.. Да скажите же что-нибудь. Не сидите как истукан. Черт подери!

— Я пытаюсь что-нибудь придумать. Вы пока продолжайте, пожалуйста, Джордж.

Молчание.

— Вы думаете, я невнимателен к Майре. Правильно, я сам это знаю. А почему? Я… я… Сколько вам лет?

— Тридцать.

— Женаты? Были женаты?

— Нет.

— Я не переношу, когда меня любят… любят? — боготворят! Слишком высокое мнение обо мне меня леденит. Мать моя меня обожала, и я с пятнадцати лет не сказал ей ни единого искреннего слова. А теперь Майра! Она страдает, знаю, что страдает. Я вам не лгал, когда сказал, что люблю ее. И разве я был не прав, когда сказал вам, что она умная и всякое такое?

— Да.

— Страдает все время… все четыре года страдает, и на целом свете — только один человек, до которого ей есть дело, — это я. Я не могу этого вынести. Я не могу вынести эту ответственность. При ней я просто коченею. Тедди, вы можете это понять?

— Разрешите задать вам вопрос?

— Давайте. Все равно я уже как каменный.

— Джордж, что вы целыми днями делаете в лаборатории?

Он встал, кинул на меня сердитый взгляд, прошелся по комнате, потом схватился за притолоку над дверью в холл и повис — как мальчишка, когда ему некуда девать энергию (или хочется спрятать лицо).

— Ладно, — сказал он, — я вам отвечу. Прежде всего — прячусь. Жду чего-нибудь, жду, куда все это повернется, к худшему или к лучшему. А чем я занимаюсь? Играю в войну. Я с детства играю в солдатики. На войну я попасть не мог из-за какой-то сердечной недостаточности… У меня десятки книг; разыгрываю битву на Марне и остальные… Разыгрываю сражения Наполеона и Цезаря… Вы тут знамениты тем, что умеете хранить секреты, — так уж и этот сохраните.

На глазах у меня навернулись слезы, я улыбнулся:

— А скоро вам предстоит новое мучение. Года через три маленькая девочка или маленький мальчик придет к вам в комнату и скажет: «Папа, я упала и ушиблась. Посмотри, папа, посмотри!» — и вас будет любить еще один человек. Всякая любовь — переоценка.