Теофил Норт - Страница 95

— Я очень плохо говорю по-немецки, но какой это чудесный язык! Насколько Leiden, Liebe, Sehnsucht красивее, чем «страдания», «любовь» и «желание»! — Я медленно повторил немецкие слова. По руке ее пробежала дрожь. — А ваше имя «Лизелотта» — вместо Елизавета-Шарлотта! И уменьшительные: Mütterchen, Kindlein, Engelein. — У меня возникло побуждение незаметно придвинуть наши руки к ее колену. Ее глаза были расширены и глядели в стену напротив. Она глубоко дышала. Подбородок у нее подергивался. — Я вспоминаю немецкие стихи, которые знаю благодаря музыке Баха: «Ach, Gott, wie manches Herzeleid» и «Halt' im Gedächtnis Jesum Christ», «Gleich wie der Regen und Schnee vom Himmel fällt…». Слова можно перевести, нельзя перевести то, что слышим мы, любящие язык. — Я вспомнил и продекламировал другие. Я дрожал, потому что в голове у меня звучала музыка Баха, в которой присутствует некая множественность — как в волнах и поколениях.

Я слышал шаги на цыпочках в коридоре, но поначалу — без шепота. За дверью уже собирался народ. Подозреваю, что обычай убавлять на ночь свет был нарушен в связи с моим приходом. Я осторожно убрал руки, встал и пустился осматривать комнату, останавливаясь перед картинками. Я задержался перед двумя силуэтами — вероятно, столетней давности — ее родителей. Я взглянул на нее и кивнул. Она провожала меня взглядом. Выцветший голубоватый снимок тети Лизелотты с двумя детскими колясками в Центральном парке. На всех фотографиях — сперва счастливой молодой женщиной с широким простым лицом, затем женщиной средних лет, со склонностью к полноте — она была в форменном платье, напоминающем наряд наших дьякониц, и в чепце с широкой муслиновой лентой, завязанной под подбородком. Обувалась она в тяжелые «гигиенические» туфли, вызывавшие, наверно, тихий смех на протяжении всей ее долгой жизни.

Тетя Лизелотта в старинном кресле на колесах, в ногах у нее дети — и выцветшими чернилами: «Остенде, 1880».

Германский кайзер с супругой в окружении большой группы на палубе яхты; сбоку — тетя Лизелотта с младенцем на руках, рядом — ее маленькие воспитанники. Словно про себя я произнес:

— Их Императорские Величества всемилостиво изъявили желание, чтобы я представил им мисс Лизелотту Мюллер, высоко ценимого друга нашего дома. Киль, тысяча восемьсот девяностый год.

Тетя Лизелотта на Скалистой аллее в Ньюпорте — конечно, с детьми.

Фотография свадьбы — невеста, жених и Лизелотта: «Нянюшке от Берти и Марианны, с любовью. Июнь 1909». Я произнес вслух по-английски:

— Ты и на папиной свадьбе была, правда, тетя Лизелотта?

Снимки в детской.

— «Няня, можно мы пойдем сегодня за ракушками?» — «Няня, прости меня, что я баловалась утром с галошами…» — «Няня, когда мы ляжем, ты нам расскажешь про ковер-самолет?»

Все мои движения были медленны. При каждой импровизации я глядел ей в глаза. Снова сев на стул, я прислонил наши три руки к ее колену. Она закрыла глаза, но тут же широко раскрыла — то ли в сильной тревоге, то ли от удивления.

Люди, собравшиеся в коридоре, толпились в дверях. Слышны были вздохи и стоны, стук палок. Старуха на костылях потеряла равновесие и упала ничком на пол. Я не обратил на нее внимания. Подошла миссис Грант, подняла ее с пола и с помощью других вывела из комнаты. Во время этого переполоха другая женщина, не пациентка, вошла в комнату и заняла место миссис Грант. Тетя Лизелотта отняла руку и поманила меня, чтобы я наклонился поближе. Она сказала по-немецки:

— Я хочу умереть… Почему Бог не дает мне смерти?

— Тетя Лизелотта, вы ведь помните слова, — Бах написал на них музыку, — «Gottes Zeit ist die allerbeste Zeit».

Она повторила слова:

— Ja… Ja… Ich bin müde. Danke, junger Mann.

Я с трудом встал. Едва не засыпая от усталости, я поискал глазами миссис Грант. Взгляд мой упал на женщину, занявшую ее место, — на лицо, которое было одним из девяти самых дорогих лиц в моей жизни, хотя жизнь свела нас совсем ненадолго. Она поднялась с улыбкой. Я сказал:

— Эдвина! — И по моим щекам потекли слезы.

— Теофил, — сказала она, — ступайте вниз, я здесь побуду. Генри ждет вас. Дорогу найдете?

Прислонясь к двери, я услышал голос Эдвины:

— Тетя, милая, где болит?

— Не болит… нигде.

Я хотел выйти на лестницу, но путь был прегражден. Глаза у меня слипались; мне хотелось лечь на пол. Я медленно брел, словно через поле пшеницы. Мне приходилось отрывать чьи-то руки от моих рукавов, от пол пиджака, даже от щиколоток. Между третьим и вторым этажом я сел на ступеньку, прислонил голову к стене и уснул. Не знаю, долго ли я спал, но сон освежил меня, а когда я проснулся, рядом сидела Эдвина. Она взяла меня за руку:

— Вам лучше?

— Да, да.

— Скоро двенадцать. Они нас будут искать. Давайте спустимся. Вы можете двигаться? Пришли в себя?

— Да. Я, кажется, долго спал. Совсем отдохнул.

На площадке второго этажа под лампой, где мы могли разглядеть друг друга, она сказала:

— Вы способны выслушать хорошую новость?

— Да, Эдвина.

— Минут через пять после вашего ухода тетя Лизелотта умерла.

Я улыбнулся и хотел сказать: «Я ее убил», но Эдвина закрыла мне рот ладонью.

— Я немного понимаю по-немецки, — сказала она. — «Ich bin müde. Danke, junger Mann».

В гостиную на первом этаже мы вошли вместе.

— Долго вас не было, — сказала миссис Крэнстон. — Миссис Грант рассказала мне, как все кончилось… Вы сотворили ваше последнее чудо, доктор Норт.

— Я провожу вас до дома, дружище, — сказал Генри.

Я попрощался с дамами. Когда я был в дверях, миссис Крэнстон меня окликнула:

— Мистер Норт, вы забыли конверт.

Я вернулся и взял его. И с поклоном сказал: